Кавказ — дело тонкое. Абреки, психадзе, хеджреты

Кавказ чрезвычайно сложен в своём многообразии, даже в той его части, о которой многие предпочитают умалчивать. Более того, дать точное определение тому или иному социальному или культурному явлению практически невозможно как раз из-за пёстрого кавказского разнообразия. В разных субэтнических группах одного и того же народа один и тот же термин может трактоваться по-разному. К тому же термины не статичны не только внутри этноса (или этносов), но и во времени.

                                                                          Черкесы 18-го века

                                                                   Абреки

Абреки всегда занимали в культуре и социуме Кавказа особое место. Согласно энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона (выпуск 1890-1907 годов), абрек – это человек, принимающий на себя обет избегать всяких жизненных удовольствий и быть неустрашимым во всех боях и столкновениях с людьми. Срок обета иногда бывает довольно долгий — до пяти лет. В течение его абрек отказывается от всех прежних связей, от родных и друзей. Абрек не имеет ничего заветного и ничего не страшится. В общем, достаточно расплывчатое определение с известной долей романтизма.
А вот другие исследователи, занимавшиеся этимологией слова, имели свой взгляд на обозначение термина «абрек». Так, Василий Иванович Абаев, советский языковед-иранист, считал, что термин «абрек» перекочевал на Кавказ из персидских земель (Персия имела существенное влияние на Кавказ, включая экспансию мюридизма) и в основе своей обозначал «грабитель, бродяга, пришелец».
В общем, толкований множество. Также и произношение слова «абрек» было различным: «апарак» (на персидский манер), «абрэдж», «абредж», «абрег» (так именовали их в Кабарде) и т.д.
Абреками становились по самым разным причинам. Кто-то добровольно отправлялся искать счастья в чужие земли, кого-то в самом деле изгоняли сородичи, кто-то давал обет ввиду пережитых несчастий, а кто-то бежал за совершение убийства (в рамках кровной мести или нет, не имеет значения). Последнее, естественно, вело за собой определённое поражение в правах абреков, в отличие от других горцев.
Так, по мнению Фёдора Ивановича Леонтовича, доктора права Российской империи и автора труда «Адаты кавказских горцев», абреки были лишены защиты адатов (совокупность обычаев и народной юридической практики), т.е. практически бесправны, и убить их или взять в рабство мог любой желающий.
Особое отношение к абрекам имелось и у различных племён и народов Кавказа, как указано выше. Так, у кабардинцев абречество в определённый период времени приобрело особый вид политического изгойства. Изгнанные из Кабарды князья порой именовались «абрегами». Однако «беглые» князья не утрачивали былых привилегий и не подвергались насилию, а само изгнание было временным, пока разногласие сторон не будет улажено какой-либо третьей силой.

  
                                                                                      Абрек

Также интерес вызывает и тот факт, что знаменитый мятежник Машуко (по некоторым данным, простой кузнец), поднявший восстание после того, как кабардинские князья решили выплатить дань крымским татарам за счёт поборов с простого народа, именовался абреком. К тому же, когда восстание забуксовало и часть мятежников помирилась с хозяевами, Машуко начал «партизанить» — жёг дома, воровал, нанося всевозможный вред. При этом прятался он в районе Пятигорья, куда ездил и возвращался по одной и той же тропе, которая получила название «Абрек Чекео», т.е. тропа беглецов.
Стоит отметить, что политическая составляющая абречества, свойственная отношением к князю, на упорного Машуко, видимо, не распространялась. Неугомонный бунтовщик был выслежен на его же «тропе беглецов» и без затей зарезан.
Как бы ни толковали абречество, но нотка бандитизма там была всегда, а сам абрек считался человеком опасным, пошёл он этой дорогой, руководствуясь благородными мотивами или банальной жаждой наживы. Хотя не стоит забывать, что и в знаменитых отрядах охотников, одним из которых командовал сам Михаил Юрьевич Лермонтов, по преданию, служили и абреки, отбившиеся от своих родов.

                          Хеджреты (хиджреты, хаджреты) и психадзе (псэхадзе, псыхадзе)

Если у абреков есть определённая «репутация», и даже человек далёкий от истории сможет связать два, скорее всего, неприглядных, слова, характеризуя этот термин, то о хеджретах и психадзе не знают вовсе.

Иван Диомидович Попко, генерал-лейтенант и военный историк, родившийся в Тимашёвской станице (ныне город Тимашевск) и прослуживший большую часть жизни на Кавказе, крайне образно разделял психадзе и хеджретов:
 

«Психадзе тихо просачиваются сквозь кордонную плотину, в незаметные скважины, которые, при всем старании, при всех хлопотах, не могут быть прочно забиты; а хеджреты переливаются через верх, волнами внезапных и шумных приливов, для отвращения которых недостаточно одного возвышения или упрочения плотины. Психадзе — по-русски «стая водяных псов», — так называются у самих горцев пешие, неотвязные и надоедливые хищники, достигающие добычи украдкой, ползком, рядом мученических засад, — больше шакалы, чем львы набегов. Хеджрет — это открытый, доброконный, иногда закованный в кольчугу наездник, — это лев набега. Первый образ хищничества свойствен простым, по происхождению, и бедным, по состоянию, людям; а последний — дворянам и людям достаточным».

      
                                                                                        Хеджрет

При этом Попко уточняет:

«За Кубанью хеджреты то же, что за Тереком абреки. Хеджрет (от арабского хеджра, бегство) значит беглец, переселенец. Это чужое название горцы благосклонно приняли и водворили в свой язык в честь хеджры, или бегства основателя ислама из Мекки в Медину».

В последней фразе Иван Диомидович напоминает о переселении мусульманской общины во главе с пророком Мухаммедом из Мекки в Медину в 622 году н.э., известной под именем «хиджра». 
В самом деле, горцы переняли это имя для своих целей с Ближнего Востока. При этом характер хеджретства был разным. Если черкес решался кормиться кинжалом в закубанских набегах на русские земли, при этом покинув отчий дом, он обретал статус хеджрета в определённом религиозном смысле. Теперь воровские набеги становились для него делом душеспасительным, а в случае гибели на поле брани хеджрет становился шахидом, т.е. мучеником за веру. Однако, вопреки мнению Попко, хеджрет не обязательно должен был быть состоятельным человеком. На черкесской же территории личность хеджрета защищалась адатами наряду с другими соотечественниками, вопреки личности абрека.
По мнению многих авторов, платье хеджретов было бедняцким, но оружие было достойно первых богачей – кинжалы украшены драгоценными камнями, винтовки в идеальном состоянии. В качестве доказательства часто приводится горская поговорка: кожа с убитого хеджрета ни на что не годится, но когти этого зверя дорого стоят. Естественно, данная фраза образная. 

А кто такие психадзе, которых упоминают многие историки того времени? Сама трактовка этого термина различна, единообразия нет. Психадзе трактуется как «хитрый» или «отчаянный». Перевод Попко («стая водяных псов») также вполне жизнеспособен, т.к. «пси» («псэ», «псы») означает «вода». Но часто «психадзе» переводят как «брошенный в воду».
Действительный член Кавказского отдела Императорского Русского географического общества Леонтий Люлье считал, что психадзе – это преступники, приговорённые к смертной казни через утопление, отсюда и перевод – «брошенный в воду». В таком случае, почему у Василия Александровича Потто в его трудах «Кавказская война» наравне с хеджретами упоминаются и психадзе: «Это уже не психадзе, это – хеджреты… Но хеджреты среди белого дня не пойдут в одиночку или мелкой партией; стало быть, это собрание»?
Скорее всего, это результат длительных взаимоотношений горцев с русскими, которые, вопреки расхожим домыслам, не только насчитывают свыше 1000 лет, но и далеко не всегда были враждебными. Таким образом, термин «психадзе» как обозначение преступника мог легко перекочевать к нам. Естественно, для бойцов линии укреплений мелкие воровские шайки и были теми самыми психадзе, тогда как на самом деле они могли быть и абреками, и даже юными хеджретами, ищущими воинской славы. Кавказ — дело тонкое…

                              ЧЕРКЕССКИЕ НАБЕГИ

Русское казачество, приведенное историческим предопределением на берега Кубани, встретило здесь в черкесах необыкновенных противников, и границы двух земель скоро стали ареною, которая вся от края до края залилась кровью, усеялась костями.

На обширной закубанской равнине, простирающейся на четыреста верст в длину, был полный разгул для конных черкесов и для русских линейных казаков.

Первые искали добычи, вторые оберегали линию.

И те и другие отличались мужеством и, встретившись, не отступали и не просили пощады. Завязалась борьба упорная и грозная.

Черкес весь был поэтическое создание войны и вместе творец ее.

И если справедливо, что по достоинству оружия безошибочно можно заключить о военном достоинстве народа, то всего справедливее это было по отношению к черкесам, потому что все восточные наездники стояли настолько же ниже закубанских горцев в храбрости, насколько и в вооружении. Самому курду, так славному на Востоке удальством, закубанский горец не доверил бы даже почистить свою винтовку или шашку. Доброе оружие для храброго человека — кумир, которому приносит он в дар и серебро, и золото, и все, что мог бы только сложить к ногам любимейшего существа. Потомок Чингисхана, татарин, украшает жену запястьями и ожерельями; черкес покрывал блестящей оправой винтовку, а жене оставлял труд и нищету боевой жизни. Чтобы достать булатный клинок, он тревожил прах умерших, разрывал могилы крестовых рыцарей, сложивших свои кости и доспехи в его земле. Чтоб иметь добрую винтовку, он не жалел дочерей-красавиц — продавал их за море, туркам. И добытое такой ценой оружие становилось семейной святыней. Сберечь отцовское оружие считалось несравненно большей обязанностью, чем считается у нас сберечь знаменитое отцовское имя. «Смерть наездника в бою — плач в его дому, а потеря его оружия — плач в целом народе»,— говорит народная черкесская поговорка.

Несмотря на то, что черкес с ног до головы обвешан оружием, оно пригонялось так, что одно не мешало другому, ничто не бренчало, не болталось… Его шашка, упрятанная вместе с рукояткой в сафьянные ножны, не издает ни малейшего звука; винтовка, скрытая в черном косматом нагалище, как молния в туче, не блеснет до тех пор, пока не грянет громом выстрела; его чувяк, мягкий и гибкий, как лапа тигра, ступает неслышно, и нет чуткого уха, которое издали могло бы услыхать шелест приближающегося горца: его конь, охлажденный ножом легчителя, не ржет на засаде; самый язык его, скудный гласными и созданный из односложий, не имеет звуков при сговоре на ночное нападение…

Все незатейливое походное хозяйство черкеса было при нем: на поясе висела жирница и отвертка, служившая вместе с тем и огнивом; кремень и трут помещались в боковом кармане черкески вместе с натруской для пороха; серные нитки и куски смолистого дерева для быстрого разведения огня находили приют в одном из газырей, освобожденном от пороха. Рукоять его плети и конец его шашки обматывались зеленой бумажной материей, напитанной воском, чтобы, скрутив ее, мгновенно сделать фитиль или длинную походную свечку.

Седло черкеса было легко, покойно и не портило лошадь даже тогда, когда по целым неделям оставалось на ее спине. Для побуждения коня черкесы вместо шпор употребляли тонкую, изящно сплетенную нагайку, на конце которой навязывалась плоская кожаная лопасть для того, чтобы при ударе не столько причинять лошади боль, сколько пугать ее.

Встречая часто неприятеля в засаде, спешенный, он возил еще с собою присошки, а за седлом — небольшой запас продовольствия и треногу, без которой ни один наездник не выезжал из дому.

Разборчивый вкус черкеса, не терпевший ничего тяжелого и неуклюжего, положил свою печать даже на такой простой вещи, как ружейная присошка. Это — два тонкие калиновые прута, обделанные по концам костью и связанные наверху ремешком. Место их — при ружейном чехле, к которому они пристегиваются очень просто и не мешают ни пешему, ни всаднику.

Будучи прирожденными наездниками, черкесы обращали особое внимание на развитие у себя коневодства. Черкесская порода лошадей, известная у нас под именем кабардинской, представляла благородную смесь арабской и персидской крови.

Она отличалась необыкновенной легкостью в скачке, выносливостью, добронравием и смелостью; впрочем, последнее качество было не столько врожденное, сколько составляло результат ее отличной выездки. Черкес в седле не спускал рукавов и не оставлял нагайки без дела ни на одну минуту, но зато, как скоро вынул ногу из стремени, он делался рабом и нянькой своего усталого скакуна. После арабов никто не школил лошадей так жестоко и вместе не ухаживал за ними с такой заботливостью и нежностью, как черкесы. У лучших рубак на Кавказе, шапсугов, развитием смелости в коне занимались столько же, как и развитием ловкости в самом наезднике.

В числе других видов джигитовки там был такой, в котором конь приучался толкать грудью супротивного коня, чтобы сбить его вбок и доставить седоку профиль противника.

К особенностям черкесского содержания лошади надо отнести еще то, что конюшни их устраивались непременно темные. «Пусть лошадь привыкнет к темноте, — говорил черкес, — она, как кошка, должна видеть ночью лучше, чем днем, потому что человек видит лучше днем, нежели ночью». И в быстрых ночных налетах, когда горец не отличал дня от ночи, это условие становилось для него необходимостью.

Страсть к набегам была у черкесов повсеместная, но желание добычи стояло при этом далеко не на первом плане; чаще увлекала их жажда известности, желание прославить свое имя каким-либо подвигом, чтобы стать героем былины, песни, предметом длинных вечерних рассказов у очага его бедной сакли.

С появлением русских по всему берегу Кубани возникла перед черкесами стена казацких поселений, прикубанские степи закрылись для них, и Дон очутился в недосягаемой дали. Тогда все, что веками питало дух черкесского народа, вся его вековая воинственная опытность и предприимчивость, сила и дерзость устремились на мешавшее им развернуться Прикубанье, ставшее с тех пор оплотом русской границы и вместе с тем кровавой ареной бесчисленных столкновений.

Но оригинальные условия жизни создают и оригинальные явления, и ко временам Ермолова черкесские набеги на Кубань отлились в весьма своеобразные формы. Нападения резко разграничились на два рода. Черкесы переходили Кубань или открыто, большими шумными конными толпами, или перебирались через нее скрытными воровскими партиями. На Верхней Кубани эти мелкие партии всегда появлялись конными; в низовьях реки, в последнем участке кордонной линии, там, где необозримые плавни, покрытые озерами и длинными лентами вод, остающихся после разливов Кубани, широко раздвигают звенья кордонной цепи и пролегают мертвыми между ними пространствами; где прямые сообщения между пикетами, батареями и постами загромождены бесчисленными препятствиями и возможны иногда на одних только легких долбленых челнах; где самая местность не много представляет неприятелю удобств для открытых наездов, так действовали пешие хищнические шайки психадзе, которые не без основания слыли у черноморских казаков более опасными, чем сильные полчища хеджретов.

За Кубанью хеджреты то же, что за Терском абреки. Хеджрет (от арабского «хеджра» — бегство) значит: беглец, переселенец. Это чуждое название горцы благосклонно приняли и водворили в свой язык в честь хеджры, или бегства основателя ислама из Мекки в Медину.

Набеги на линию производились круглый год, и лишь когда по Кубани шел лед, русские станицы могли считать себя в безопасности. В полую воду черкесы переправлялись на бурдюках; пешие подвязывали их на спину или под мышки, конные — под передние лопатки лошадей. У пеших укладывались в бурдюки, кроме платья и пищи, кинжал, пистолет и патроны; а конные переправлялись в полном вооружении, имея ружье на изготовке, а боевые патроны заткнутыми вокруг папах, надетых на головы.

Пустившись раз на промысел, хеджреты уже не оглядывались назад и никогда не сдавались в плен, а бились до последней возможности.

В больших массах на открытых равнинах черкесская конница любила действовать холодным оружием, предпочитала всему удар прямо в шашки, но русским пришлось испытать, что в оборонительной войне у себя на пороге, она отлично умела пользоваться местностью, спешиваясь и осыпая нападающий отряд метким огнем из-за деревьев и камней.

В лесах и в мрачных ущельях, при малейшей оплошности с русской стороны, черкесы являлись как из земли и пешие бросались в кинжалы и шашки, но едва отряд выходил на поляну, они мгновенно исчезали. «Такая уже у них удача, — говорили казаки, — вырастают не сеяные и пропадают не кошеные».

Так слагалась боевая жизнь русского прикубанского края. Перед ним был сильный, дерзкий враг, и только непоколебимому русскому духу под силу было сломить железное упорство этих врагов, обладавших рядом с наивностью детей природы и мужеством львов.

1885 г. Потто В. А.