Дезертиры в Чечне
Дезертиры в Чечне
Русские перебежчики и дезертиры на Кавказской войне
Большую часть XIX века Российская империя вела затяжную войну с племенами Северного Кавказа на всем пространстве этого немаленького региона — от Каспия до Черного моря, от Черкесии до Дагестана. Но до сих пор остается малоизвестной еще одна сторона этого долгого конфликта — казаки и солдаты империи, бежавшие в леса и горы Кавказа, чтобы с оружием в руках воевать против своих соплеменников. «Русская планета» расскажет об этой стороне Кавказской войны.
«Дезертиры доставили горцам первое сведение...»
Война с горцами разгорелась практически сразу, как только царская администрация в начале XIX века попыталась установить контроль над районами их проживания в целях обеспечения стабильной связи с новыми провинциями Закавказья, только что вошедшими в состав Империи. И почти сразу русские войска на Кавказе столкнулись с массовым дезертирством — в 1809–1810 годах к горцам в заметных количествах бежали рекруты, недавно набранные из мусульман Поволжья.
Побегам казанских татар к чеченцам и дагестанцам способствовала не только религиозная близость, но и явное социальное недовольство, которое парадоксальным образом соединило Кавказскую войну с наполеоновскими войнами России. Дело в том, что в 1806–1807 годах, после поражения под Аустерлицем, правительство Александра I, ожидая вторжение Наполеона в Россию, спешно набрало по всей стране огромное «Земское войско», почти 600-тысячное временное ополчение. Когда же, после подписания Тильзитского мира с Наполеоном, ополчение было распущено, то царское правительство вопреки прежним обещаниям почти треть ополченцев не отправило по домам, а определило в рекруты.
Войска «Кавказской линии» считались второсортными по сравнению с полками, которым предстояло сражаться с лучшими армиями Европы. Поэтому на Кавказ отправили не рекрутов из русских губерний, а бывших ополченцев из «инородцев» — мусульман Поволжья. Если ополченцы-славяне, неожиданно для себя попавшие в вечную «солдатчину», устроили в 1807 году крупный бунт в Киеве, то отправленные в качестве солдат на Кавказ татарские ополченцы ответили массовыми побегами к горцам.
В итоге уже в 1810 году генерал-майор Христофор Маркович Комнено (кстати, потомок византийского императорского рода Комниных), отвечавший за комплектование войск, предложил не распределять новобранцев-татар в полки, расквартированные на Кавказе.
Однако и несколькими десятилетиями позднее, уже в период деятельности имама Шамиля, русская военная разведка отмечали среди его «мюридов» несколько поволжских татар, еще несколько десятков бывших казанских ополченцев встречали в аулах — живущих на правах свободных общинников.
Кавказская война и в последующие годы считалась «непрестижной» по сравнению с внешними войнами Империи. Не случайно кавказские полки почти сразу стали местом ссылки провинившихся и неблагонадежных. Одними из первых «военных ссыльных» на Кавказе оказались представители еще одного нелояльного Империи национального меньшинства — поляки. Сухая военная статистика свидетельствует: из 11 400 уроженцев бывшей Речи Посполитой, воевавших в армии Наполеона и числившихся военнопленными в мае 1814 года, 8900 пополнили части русской армии на Северном Кавказе и в Закавказье. Вторая массовая волна польских штрафников — 9100 солдат и офицеров из бывшей армии Царства Польского — попала на Кавказ в 1832–1834 годах, после поражения первого антирусского восстания в Польше.
В 1840 году французский консул в Тифлисе доносил в Париж, что поляки составляют пятую часть русских войск на Кавказе. Не удивительно, что такое количество штрафных и нелояльных солдат породило массовое дезертирство поляков к горцам.
Генерал Павел Граббе, 1864–1865 годы. Фото: Генрих Деньер
В том же 1840 году генерал Павел Граббе (талантливый военный разведчик в эпоху войны с Наполеоном и участник одного из тайных обществ декабристов) докладывал в рапорте военному министру Александру Чернышеву (кстати, еще один руководитель военной разведки в 1812 году) о деятельности польских перебежчиков: «По словам лазутчиков, эти дезертиры доставили горцам первое сведение о бедственном положении форта Лазарева и подали первую мысль о нападении на оный, принимая на себя и исполнение этого предприятия. Они-то изобрели новый род оружия — длинный шест, к одному концу которого прикрепляется коса, чтобы колоть и рубить, а к другому крючья, чтобы влезать на крепостные стены. Ныне это оружие находится у горцев в значительном количестве. Они производят съемку атакуемых мест, подают нужные советы для организации сборищ, а при штурме идут всегда в голове колонны. Между ними особенно отличается своей предприимчивостью унтер-офицер одного из Черноморских линейных батальонов, служивший капитаном артиллерии в польской армии во время мятежа 1831 года».
«Новый род оружия», о котором говорит генерал Граббе, это на самом деле традиционное оружие польских повстанцев — косами, переделанными в пики, польские «косиньеры» сражались с русскими войсками еще во время восстания Костюшко в конце XVIII века, а затем во время мятежа 1830–1831 годов. Оказавшись на Кавказе, польские дезертиры научили горцев применению своего традиционного оружия.
Упомянутый генералом Граббе, «унтер-офицер одного из Черноморских линейных батальонов, служивший капитаном артиллерии в польской армии во время мятежа 1831 года», это, по-видимому, некто Барановский, командовавший отрядом у черкесов. Правда, когда Барановский попытался уехать в Турцию, чтобы оттуда вернуться на родину, черкесы сдали его русским властям.
«Покинуть москалей»
Именно социальная отсталость северокавказских народов, сохранявших родо-племенные отношения и традиционное рабство, была главным препятствием для массового дезертирства солдат из кавказских полков. Лишь те дезертиры, которым удалось породниться и вписаться в родовые семьи горцев, могли рассчитывать на отношение как к своим. Прочие все равно оставались пусть и полезными, но чужаками, а зачастую являлись просто удобным товаром для размена и продажи. Особенно это касалось самых многочисленных на Северном Кавказе черкесских племен, в значительной мере сохранявших язычество.
Если на востоке Кавказа, в Чечне и Дагестане, принявшие ислам дезертиры часто становились почти своими, то совсем иначе обстояло дело у язычников-черкесов. Например, в 1815 году русские военные власти заключили с одним из черкесских князей весьма колоритный договор, хорошо отражающий нравы, царившие тогда в том регионе. Русские возвращали главе черкесского племени одиннадцать беглых рабов и официально прощали ему убийство трех русских солдат. Взамен горцы выдали троих дезертиров, их ружья и амуницию, поклявшись у своих священных деревьев верховным богом Тхашхо впредь не совершать набегов и выдавать перебежчиков.
В 1837 году британский разведчик Лонгворт доносил в Лондон, что у черкесских племен насчитывается несколько сотен рабов-поляков из дезертиров. Англичанин сообщал, что черкесы продавали поляков в Турцию и даже привел среднюю цену — 4 ливра за голову (примерно 25 рублей серебром, в три-четыре раза дешевле средней цены на русского крепостного тех лет).
Примечательно, что царское правительство имело вполне официальный прейскурант по выкупу пленных на Кавказе — так, в 1841 году солдат или рядовой казак «стоил» 10 рублей серебром. Естественно, продавать пленных турецким купцам было выгоднее. Тем более что русское командование не всегда имело на руках полновесное серебро, пытаясь расплачиваться за пленных бумажными ассигнациями и даже непонятными для горцев векселями.
На другом конце Кавказа, в Чечне и Дагестане, имамы Гази-Мухаммад и Шамиль с переменным успехом пытались вместо разрозненных племен создать единое исламское государство и оказать более организованное сопротивление России.
Поэтому здесь горцы под предводительством исламских «мюридов» рассматривали дезертиров не как бесплатный товар на обмен и продажу, а как полезный ресурс для сопротивления. Ведь даже у имама Гази-Мухаммада (Кази-Магомет в русском произношении тех лет), первым на Кавказе объявившего «газават» (священную войну) России, только один дед был известным исламским ученым — «алимом». Происхождение второго деда было совсем иным — как свидетельствовали слухи среди горцев, записанные сосланным на Кавказ в рядовые солдаты декабристом Бестужевым-Марлинским, — этот предок первого имама Чечни и Дагестана как раз был русским дезертиром, бежавшим из императорской армии во время одного из кавказских походов XVIII столетия.
Пытаясь организовать регулярное сопротивление Российской империи, сторонники «газавата» неплохо различали национальный состав противостоящих им войск и знали об антирусском восстании в Польше. Поэтому, как свидетельствуют очевидцы, в 30-е годы XIX века русские солдаты, сдаваясь в плен «горцам-мюридам», чтобы остаться в живых, нередко кричали: «Поляк! Поляк!»
Современники упоминают, как в ставке имама Шамиля в ауле Ведено торжественной стрельбой из ружей и имевшихся нескольких пушек приветствовали перешедшего на сторону горцев офицера русской армии польского происхождения Александра Русальского. Амбициозный поляк принял имя Искандербек, обещал Шамилю устроить серебряные рудники в горах и усовершенствовать его укрепления. Однако вскоре у перебежчика возникли раздоры с приближенными имама, он попытался бежать уже от горцев, был захвачен русскими солдатами и приговорен за дезертирство к расстрелу.
В 1847 году, когда русские войска штурмовали аул Салты в Дагестане, со стороны осажденных несколько ночей чей-то голос кричал на польском, призывая солдат и офицеров польского происхождения «покинуть москалей».
«Жидко брызжешь — не попадешь!»
Но большинство дезертиров Кавказа составляли не «инородцы» и «иноверцы», как мусульмане-татары или поляки-католики, а вполне православные русские люди.
Участник кавказской войны генерал-лейтенант Василий Потто (из русских немцев) описал один очень колоритный эпизод, произошедший в августе 1824 года во время похода русского отряда против кабардинцев за реку Уруп: «Во время перестрелки среди черкесов заметили беглого русского солдата. Правая рука у него была оторвана по локоть, но он проворно управлялся левой и при помощи подсошек стрелял с замечательной меткостью. Заряжая винтовку, он хладнокровно и как бы дразня солдат, распевал русскую песню: «Разлюбились, разголубились добры молодцы». Точно заколдованный стоял он на высокой скале, осыпаемый пулями, и только когда некоторые из них ложились уже очень близко, он громко кричал: «Жидко брызжешь — не попадешь!» и, припадая к подсошкам, посылал выстрел за выстрелом. Дезертир очень злил солдат...»
За два дня боев русские разгромили кабардинцев, взяли много пленных, но так и не смогли найти безрукого дезертира-снайпера, никто из черкесов его не выдал.
Дезертирство и переход на сторону неприятеля всегда считались самым тяжким воинским преступлением. «Военно-уголовный Устав» Российской империи 1839 года предусматривал за оставление части наказание в виде 500–1500 ударов розг или шпицрутенов.
За второй побег дезертиру полагалось до трех тысяч ударов, что де-факто означало мучительную смертную казнь. В военное время переход или попытка перехода карались расстрелом, в особых случаях по усмотрению суда — повешением.
Однако все долгие годы Кавказской войны дезертирство не прекращалось. Как уже указывалось выше, полки «Кавказской линии» формировались по остаточному принципу второсортными, нелояльными или наказанными солдатами и офицерами. Некоторые форты Черноморской береговой линии, по словам современников, по сути «обратили в острог штрафованных».
По официальным отчетам воевавшего на Кубани в черкесских районах Тенгинского пехотного полка, в 1837 году более половины его солдат числились «ненадежными». Именно в этом полку служил поручик Михаил Лермонтов, за дуэль сосланный из петербургской гвардии на Кавказ. Среди его сослуживцев по Тенгинскому полку был, например, разжалованный из кавалергардов за участие в мятеже польский князь Роман Сангушко — потомок монархов Великого княжества Литовского служил в Тенгинском полку рядовым. Комбатом штрафника Лермонтова был Константин Данзас, лицейский друг и секундант Пушкина на последней дуэли поэта. По сути, за эту дуэль полковник Данзас и был направлен из Петербурга с понижением в чине на Кавказ.
«Казаки у горной речки», Франц Рубо, 1898 год.
Тенгинский полк тогда воевал с черкесами в районе современного города Сочи — в то время этот курорт был одним из самых гибельных мест Российской империи, со смертельной малярией и не менее смертоносными аборигенами. Рядом с поэтом Лермонтовым и лицеистом Данзасом воевал бывший крепостной из Киевской губрении, рядовой солдат Архип Осипов, в начале своей службы за дезертирство прогнанный «сквозь строй» с тысячей шпицрутенов. 22 марта 1840 года бывший дезертир Архип Осиповича Осипов, пожертвовав жизнью, взорвал захваченный черкесами пороховой склад в укреплении Михайловское — сейчас это названное в честь героического дезертира село Архипо-Осиповка на территории курорта Геленджик.
Кстати, оба «благородных» однополчанина Архипа Осипова — Лермонтов и Сангушко — тоже храбро воевали, будучи в «команде охотников», говоря по-современному, в спецназе. Однако не все «штрафники», особенно недворянского происхождения, стремились сохранить верность далекому царю в Петербурге.
Обилие «второсортных» и «штрафованных» в кавказских полках автоматически повышало процент потенциальных дезертиров и перебежчиков. В том же Тенгинском полку в 1844 году задержали двух солдат, пытавшихся уйти к горцам с пудом пороха на тысячу патронов. Следствие выявило даже факт существования твердой таксы, по которой порох и боеприпасы со складов полка продавались горцам, — рубль серебром за 60 патронов. Так героизм и дезертирство в условиях Кавказской войны уживались в одной казарме.
«Приватизация войны»
Помимо внутренних факторов, сам характер многолетней войны на Кавказе способствовал побегам к горцам. По сути это была не война в привычном смысле, а специфическая жизнь в условиях непрекращавшейся партизанской «герильи», где боевые операции с обеих сторон зачастую мало отличались от грабительских набегов.
«Кавказская война не есть война обыкновенная; Кавказское войско не есть войско, делающее кампанию. Это, скорее, воинственный народ, создаваемый Россией и противопоставляемый воинственным народам Кавказа для защиты России...», — писал в 1855 году адъютант Главнокомандуюшего отдельным Кавказским корпусом князь Святополк-Мирский.
Любопытный факт — значительная часть полков, воевавших в XIX веке на Кавказе, оказались в этом регионе еще со времен похода Петра I в Персию в начале XVIII столетия. Солдаты воевавших с горцами полков привыкли осознавать себя, по сути, отдельным племенем, именуя себя «кавказцами», а части, недавно пришедшие из центральных губерний, называли с некоторым оттенком пренебрежения «российскими».
Офицеры отмечали соперничество и даже вражду «кавказских» и «российских» частей. Доходило до того, что «кавказцы» не считали обязательным оказывать поддержку «российским», когда те попадали в трудное положение в боях с горцами. В то же время между собой части «кавказцев» поддерживали тесные отношения, именуя таких сослуживцев на кавказский манер «кунаками» — выручка «кунаков» в бою считалась святым делом.
Почти всю жизнь провоевавшие на Кавказе русские войска по форме, вооружению, быту и тактике разительно отличались от регулярной армии Российской империи. Специфика Кавказской войны отвергала и безропотную формальную дисциплину — на этой войне скорее выживал самостоятельный, инициативный воин. Существовал свой сленг, отличный от общеармейского жаргона: здесь присутствовала и тюркская «баранта» (угон чужого скота), и турецкий «ясырь» (пленный), и чисто русское «поднять аульчик» (разграбить горское село).
Зачастую кавказские полки вели собственное хозяйство — при отдельных полках, батальонах и ротах существовали свои «артельные» стада овец и лошадей, «артельные» хлебные поля и т.п. При таком хозяйстве и на такой войне солдат проводил всю свою жизнь — и это еще более превращало кавказские полки в своеобразные племена.
Племянник могущественного шефа жандармов Константин Бенкендорф в 1845 году командовал батальоном, участвуя в нескольких экспедициях против чеченцев и черкесов. В своих мемуарах он описал весьма колоритную и показательную сцену, произошедшую на базаре в крепости Грозной (ныне город Грозный). Там солдаты Апшеронского полка подрались с чеченцами, не выяснив цену баранов. Прибежавшие на шум потасовки рядовые Куринского полка бросились на помощь не солдатам, а горцам, объясняя свое поведение так: «Как нам не защищать чеченцев?! Они — наши братья, вот уж 20 лет, как мы с ними деремся!» В данном случае «мы с ними» было двояким — солдаты то воевали против этих чеченцев, то вместе с ними воевали против других горских племен.
«Оставление горцами аула при приближении русских войск», Петр Грузинский, 1972 год
За десятилетия службы солдаты кавказских полков перенимали и образ жизни, и психологию своего врага. Тем более что в ходе полувековой Кавказской войны противник неоднократно становился союзником и наоборот — племена и роды горцев, перманентно враждуя друг с другом, легко заключали союзы и перемирия с русским командованием и так же легко их нарушали. Понятие «мирного» и «немирного» горца было весьма относительным, переход на сторону противника не являлся изменой роду и большинством горцев психологически не осуждался. Родо-племенная мораль жила в другом измерении, нежели государственные абстракции присяги и устава.
Русские солдаты, по сути, неграмотные крестьяне, в юности попавшие из глухих деревень на Кавказ в условия непрерывного и непонятного полумирного-полувоенного существования, за годы службы легко перенимали эту психологию соседей-горцев. И побег из казармы в соседний горный аул, по сути, ту же деревню, психологически сильно отличался от перехода на сторону чужой регулярной армии. Поэтому кавказские войны в процентном отношении дали куда больше перебежчиков, чем жестокая война с Наполеоном.
Еще военные историки XIX столетия не без удивления заметили, что солдаты кавказских полков, по сути, копировали «племенные» отношения горцев — сохраняя верность роду или племени, горцы легко воевали против соседей из родственных племён. Так и бежавшие в горы русские солдаты обычно отказывались воевать против «своего» полка, но без смущения стреляли в военнослужащих чужих частей.
Весь этот сложный психологический комплекс, за годы конфликта превращавший солдат из чинов регулярной армии в членов своеобразного отдельного племени, военные историки назвали «приватизацией войны». Война становилась не выполнением абстрактного долга и бюрократического приказа, а личной жизнью и бытом. И в специфических условиях кавказской «герильи» такая жизнь зачастую приводила человека в дом врага — тем более что с этим врагом не только воевали, но и жили бок о бок на протяжении десятилетий. Дезертир «всего лишь» менял свое кавказское полковое «племя» на племя горцев.
«Шамиль дает свободу дезертирам...»
За полвека Кавказской войны имам Шамиль был единственным лидером горцев, кто не без успеха пытался создать регулярную армию для противостояния России. В отличие от обычных родоплеменных вождей он являлся политическим лидером с универсальной исламской идеологией — сторонник определялся не кровно-родственными узами, а идейно-политическим выбором, оформленным в духе того места и времени принятием суфийского ислама — «мюридизма».
Именно поэтому Шамиль вел целенаправленную политику по привлечению и использованию дезертиров. В 1840 году он писал своим наместникам — «наибам»: «Известно, что бежавшие к нам от русских верны нам и заслуживают доверия... Перейдя к правоверным, они очищаются. Давайте им все, что нужно для жизни и нормального существования». Имам велел каждого перебежчика доставлять к нему, лично допрашивая и определяя их дальнейшую судьбу. Артиллеристов, кузнецов и специалистов других редких в горах профессий он оставлял при себе.
Все права полноценного члена общины получали те перебежчики, кто принимал ислам и женился на местных женщинах. Шамиль даже лично совершил обряд бракосочетания нескольких новообращенных дезертиров и горских женщин из разгромленных аулов. Штабс-капитан Руновский, немало повоевавший на Кавказе и лично знавший Шамиля, вспоминал, как многие из местных женщин покидали дома своих родителей, чтобы выйти замуж за русских, поскольку последние обращались с женщинами значительно лучше, чем горцы.
Новая политика Шамиля в отношении дезертиров весьма обеспокоила русское командование. В январе 1842 года начальник левого фланга кавказской линии генерал-лейтенант Ольшевский писал в докладе начальству: «Известно, что до сих пор наши военные дезертиры считались у чеченцев ясырами и принуждены исполнять самые трудные работы... Ныне Шамиль изменил этот народный обычай и постановил давать свободу всем военным дезертирам. Он собрал уже до 80 человек беглецов, из коих некоторых, если они находились у сильных людей, купил, а остальных отобрал. Шамиль оставил при себе из этих людей стражу, дал им оружие и отвел им землю в Дарго для поселения... Дурное обращение чеченцев с нашими военными дезертирами удерживало многих неблагонадежных солдат и в особенности поляков от побегов, но если теперь они узнают, что Шамиль дает свободу дезертирам, то я боюсь, что побеги увеличатся. Я помню, что в экспедиции за Кубанью в 1834 году чрезвычайно много бежало поляков, но побеги уменьшились, когда поляки узнали, что шапсуги дурно с ними обращаются и изнуряют тяжкими работами...»
Интересно, что сам генерал Милентий Ольшевский был поляком из Гродно, а свой доклад о чеченцах, поляках и русских он адресовал остзейскому немцу, генералу Граббе. Империя Романовых была многонациональной и наднациональной — разноплеменной Кавказ покоряли русские, немцы, грузины, поляки, кубанские казаки, являвшиеся в большинстве выходцами с Украины, и другие нации империи.
«Имам Шамиль», художник — Эммануил Дмитриев-Мамонов, 1860 год.
Опасения верного русской монархии генерала-поляка оказались не напрасными. На пике успехов армия Шамиля насчитывала несколько десятков пушек. И по свидетельствам очевидцев, артиллерийской обслугой были в основном дезертиры из русской армии. Около аула Ведено образовалось целое селение дезертиров, которыми командовали два беглых офицера. Их главным занятием был ремонт артиллерийских орудий и попытки организовать производство пороха.
В 1847 году, как рассказывают мемуары русских офицеров, случился трагикомический случай — к Шамилю бежал поручик артиллерии, большой любитель выпить. В состоянии запоя он недосчитался запасов пороха во вверенном ему арсенале, впав в алкогольный психоз, испугался, что его обвинят в продаже пороха врагу, и бежал к горцам. Однако последующая ревизия не выявила никакой недостачи пороха — пьяный поручик ошибся.
Так же небольшая слобода дезертиров существовала и вблизи резиденции Шамиля у аула Дарго. Здесь главным занятием перебежчиков была охрана имама. Шамилю приходилось тратить большую часть своих сил на попытки подчинить дагестанских феодалов и раздробленные горские роды, которые не горели желанием войти в его теократическое «государство». Поэтому не охваченные родо-племенными отношениями русские дезертиры были более надежной опорой власти имама, чем связанные авторитетом родов и старейшин горцы. Несколько «мюридов» из дезертиров входили в личную охрану имама.
Исламский вождь даже разрешил жившим в Даргинской «слободе» дезертирам курить и употреблять алкоголь, при условии, что они не будут этого делать на людях. По сведениям русской разведки, проживавшие в Дарго русские дезертиры «через каждые два-три дня являлись на учения под началом некоего солдата Идриса-Андрея».
Из дезертиров был сформирован и военный оркестр армии Шамиля, исполнявший русские звуковые сигналы и военные марши. Один из офицеров, участвовавший в 1845 году в походе графа Воронцова к аулу Дарго, вспоминал: «В один день имам вывел на смотр своих солдат с барабаном и трубами, на которых они играли и забавлялись. «Повестка» и «Заря», пробитая нашими беглыми барабанщиками и горнистами, была весьма порядочна».
«Не захотят оставаться в нищете среди иноверцев...»
На пике численности количество русских дезертиров в «государстве» Шамиля насчитывалось до четырех сотен. Повторим — речь идет именно о перебежчиках и пленных, согласившихся воевать на стороне противника. Те же, кто был пленен в бою и не шел на сотрудничество с горцами, оставались на положении рабов и живого товара для выкупа и обмена.
Естественно, перебежчиков старались повязать кровью. Когда Шамиль весной 1845 года приказал расстрелять картечью в Дарго 37 пленных офицеров и солдат, у орудий стояли русские дезертиры.
Воздействовать на дезертиров кнутом и пряником пыталось и русское командование. Кавказский наместник граф Воронцов в 1845 году, во время похода на резиденцию Шамиля, выпустил специальную прокламацию, в которой обещал полное прощение тем дезертирам, кто добровольно вернется в строй: «По высочайшему Государя Императора повелению объявляется всем русским солдатам, бежавшим из разных полков и команд в горы, что те из них, которые добровольно явятся из бегов, Всемилостивейше прощаются и поступят по-прежнему без всякого наказания или какого-либо взыскания на службу... Главнокомандующий надеется, что беглые солдаты поспешат воспользоваться монаршим прощением и милостью и не захотят оставаться дольше в нищете среди иноверцев».
Любопытно, что аналогичные прокламации с призывом к солдатам распространялись и со стороны горцев. В 1843 году бежавший в племя адыгов казачий сотник Атарщиков (кстати, родственник первого русского коменданта города Армавир), после принятия ислама ставший Хаджерет Магометом, обратился к бывшим сослуживцам с воззванием, в котором призывал нижние чины бежать к нему в горы, поскольку он «стал у абадзехов первостепенным узденем» (дворянином). Беглый сотник обещал также помощь в том случае, если дезертир пожелает выехать в Турцию или куда ему вздумается. Военное начальство, обеспокоенное настроениями солдат, предписало строго следить за тем, чтобы «подобного рода письма не имели никакой гласности между нижними чинами».
Несколько русских дезертиров особенно отличились в армии Шамиля, наряду с «мюридами» из горских народов. Так прапорщик Тифлисского егерского полка Залетов и солдат Беглов помогли чеченцам взять укрепления Цатаных, Ахалчи и Гоцатль.
Осенью 1850 года к Шамилю бежал драгун Нижегородского полка Родимцев. Приняв ислам, он поселился в ауле Дылым, женился на горянке и за участие в боях в личной охране Шамиля был награжден серебряным орденом. Имам, создавая свое государство по русскому примеру, учредил несколько орденов и медалей — это были многоугольные серебряные звезды с изображением полумесяца и надписями из Корана, носившиеся на кожаной нашивке у левого плеча.
Такими же орденами, но пятью годами ранее, были награждены перебежавшие к чеченцам терские казаки Зот Черин и Филат Алешечкин, отличившиеся в походе войск Шамиля на аул Чеберлой в нынешнем Шалинском районе Чечни, — имаму, стремившемуся создать теократическое государство, приходилось воевать со своими соплеменниками не меньше, чем с русской армией.
Шамилевский «орденоносец» Зот Черин в апреле 1845 года попал в плен к своим же казакам, причем попал совершенно в духе истории Тараса Бульбы — уходя от погони после очередного чеченского набега на казачьи станицы, Черин потерял кинжал и был схвачен казаками, пока искал пропажу. Любопытно, что в этом набеге вместе с чеченцами и казаками-дезертирами участвовал и некий беглый солдат-поляк. По приговору военного суда Зот Черин был публично расстрелян в станице Червленной в присутствии представителей Гребенского полка Терского казачьего войска, к которому дезертир относился до своего побега. В том же году был расстрелян и Филат Алешечкин — несмотря на обращение в ислам беглый казак периодически наведывался в станицы за домашним вином — «чихрём», пока не был пойман казачьим караулом.
Примечательно, что все современники и очевидцы отмечали довольно условное обращение в ислам русских дезертиров. Как писал один из казаков: «Отрекаясь от веры отцов, беглецы, очевидно, смотрели на это как на практическую необходимость, притом совершенно временного характера». В 1856 году агенты русской разведки доносили о сходке русских дезертиров в Чечне, на территории нынешнего Гудермесского района: «Много солдат, донских и линейных казаков, до ста человек, сошлись на Пасху в ауле Нурки, где пили водку и брагу и имели разговоры...»
«Дерзкие заключения на счет правительства...»
Помимо буйных голов, бежавших к чеченцам за вольной, разбойничьей жизнью, в горы, подальше от власти, уходил еще один тип людей — фанатично верующие раскольники. Несколько лет на территории исламского «государства» Шамиля даже существовала целая раскольничья обитель.
Ее основал 30-летний терский казак-старовер Тимофей Янхотов, в ноябре 1849 года бежавший в горы с несколькими казаками. Янхотов был грамотным, сведущим в старообрядческом богословии и, подобно многим терцам, хорошо знал чеченский язык.
Шамиль явно намеревался использовать раскольников в борьбе с царским правительством, он лично встретился с Янхотовым и дал ему разрешение на создание христианского скита в высокогорной Чечне, в районе аула Ратли. Как позднее рассказывал один из обитателей скита военным следователям: «Начали молиться в тиши и безмолвии горной пустыни, вдали от людей и царства Антихриста, вычисляя время его пришествия».
Постепенно к раскольникам в скит побежали отдельные казаки и казачки, иногда бежали целые семьи, особенно приверженные старой вере. Беглецы выживали тем, что изготовляли деревянные кадушки и бочки, которые чеченцы охотно меняли на кукурузный хлеб. Через чеченцев-кунаков раскольники рассылали по казачьим станицам вести, что «царство Антихристово близко», и прочие «дерзкие заключения насчет правительства», призывая казаков-староверов к себе.
За два года образовалась целое поселение из нескольких десятков семей. Примечательно, что лидеры бежавших в Чечню староверов враждовали со «слободкой» армейских дезертиров у аула Дарго. Однако часть раскольников не выдержала аскетизма, вечного поста и молений и бежала в слободку дезертиров, где была вполне вольная жизнь с музыкой и водкой.
Летом 1852 года Янхотов по согласованию с Шамилем отправился на Терек, чтобы привести в горы новых раскольников. Однако в родной станице он был задержан по доносу собственной жены, не разделявшей раскольничий фанатизм мужа. Военный суд приговорил Янхотова за дезертирство к расстрелу. Но командовавший казачьим полком Янхотова барон Розен (немец) и генерал князь Эристов (грузин) решили в таком щекотливом деле заменить публичный расстрел религиозного авторитета тысячей шпицрутенов и «арестантскими ротами бессрочно».
Летом 1853 года Шамиль, так и не дождавшись массового перехода староверов на свою сторону, внял многочисленным просьбам исламского духовенства и приказал христианский скит ликвидировать. Раскольникам предложили переселиться в слободку дезертиров, принять ислам и служить в армии имама. Тех, кто отказался, — несколько десятков человек — горцы убили.
«Сдача Шамиля князю Барятинскому, 1859 год». Алексей Кившенко, 1880 год.
Судьба большинства дезертиров в итоге сложилась трагично. В отличие от тех же горцев, которых русские солдаты и офицеры воспринимали как достойного противника, дезертиры не могли рассчитывать на снисхождение. С пленными дезертирами и перебежчиками солдаты обычно расправлялись сами, не дожидаясь военных трибуналов.
Когда в августе 1859 года в осажденном ауле Гунибе имам Шамиль давал свой финальный бой, среди защитников последней крепости имамата находились около тридцати русских перебежчиков, обслуживавших четыре пушки и до конца сражавшихся за своего предводителя. Шамиль с семьей сдался в плен и был с почетом препровожден в Петербург. Из дезертиров живым был пленен только один русский артиллерист, который огнем из своего орудия нанес тяжелые потери штурмующим. Разъяренные солдаты забили его прикладами и бросили в огонь.
Уже после окончания Кавказской войны, в конце XIX столетия местные историки-краеведы записали у гребенских казаков песню русских дезертиров:
Разудалый сиротина
Вздумал в горы убежать.
Там скорей придет кончина
А чего же боле ждать?
Лишь вот только проберуся
Через Терек и леса,
Пред Аллахом поклянуся
И взгляну на небеса,
Прийму веру их в Пророка,
Их догматам научусь,
А потом по воле рока
Воровать с ними пущусь.
Автор: Алексей Волынец
